Иногда Калиев сам себя не понимает: впервые встретившись взглядом с этим рыжим недоразумением, никто не захочет иметь с ним дел, более того, это хитрое лицо с длинным носом так и тянет намотать на кулак, аж костяшки чешутся. Но их взаиморазрушающее общение всё никак не хочет заканчиваться. Поначалу все было просто - у Кота никого не было в Питере, вообще, кроме скромной бабушкиной могилки и её же не менее скромной квартирки на окраине, с которой даже не угадаешь, что живёшь в культурной столице, не почуешь свежих морских ноток в ублюдочно-дымном воздухе. И Калиев мог бы списать это на желание не торчать в чужом городе в абсолютном одиночестве, к тому же, тогда они пытались поступить на один и тот же факультет, и ожидаемо оба провалились, как выяснилось - в экономике оба ни в зуб ногой.

Лису пошло бы быть актером; стабильно раз в пару месяцев Кайым предлагает ему полушутливо, полусерьезно начать карьеру в вэбкаме с этим масляным прищуром и выступающими костями, длинными ногами и копной отращиваемых любовно волос. Так вот, чем дальше, тем сложнее объяснить, почему он раз за разом пускает рыжего в квартиру; если бы тот сдох под мостом, чем-нибудь в очередной раз обдолбавшись, Коту объективно было бы плевать (нет). И если бы Кайыму сломали однажды ноги коллекторы, что, кажется, уже не за горами, рыжий смеялся бы долго, долго, долго, а потом упёр бы из дома микроволновку, чтоб толкнуть за бесценок, радуясь, что некому остановить его. И злясь; они всегда ставят друг другу палки в колеса, а потом остаются на месте и используют пустые консервные банки вместо пепельниц.
Будь у них настоящая хрустальная пепельница, она бы обязательно разбилась о чью-то голову в первый же вечер.

Калиев знает, что есть вещи не его ума (многие, на самом деле), например вот почему бы Лисовскому не завязать с его тупыми планами разбогатеть на наркоте, когда можно просто наебывать тех, кто и сам рад обманываться? Интернет позволяет всё. А потом фыркает - почему бы им обоим не начать нормально, но ответ известен. Нормально они не умеют.
- Курьер, блять, это последнее дерьмо, нам надо подняться, а не сдохнуть, - вдавливает, скрывая беспокойство за их шкуры, в чужой череп гнусавым тоном (где-то там ещё вылезает до сих пор смешной для русских акцент), как вдавливают докуренную до фильтра сигарету в пепельницу, злобно топает босыми ногами по холодной плитке кухни, но чайник ставит и терпеливо, как кокаин по зеркалу, насыпает дырявящую желудок приправу к лапше. И кильки сверху, той мерзкой в томате, вкус привязчиво оседает в горле и не смывается горьким дешевым чаем.
Папа Карло и его уебки Кайыму не нравятся. Опуская тот факт, что они вообще никому не нравятся, самое важное - Артемон из них самая ебливая сука, кудрявый и кривоносый, с пустыми глазами поехавшей псины. Коты и собаки друг друга должны ненавидеть, да?

Иногда Калиев сам себя не понимает, как сейчас, в слишком лёгкой для ранней весны с ещё не растаявшим снегом куртейке на размер меньше, чем надо, так что из манжет торчат изукрашенные вязью запястья. Может быть, интуиция подсказывает ему, когда ощущение наеба становится слишком сильным. Может, интуиция работает неправильно, потому что иначе она бы орала отправить рыжего одного разбираться с этой хернёй, а не тащиться за ним хвостом, угрюмым ворчливым хвостом в блестящих чернотой очках, скрывающих красные глаза.
Купюры нежно шелестят, когда Артемон пересчитывает их, по старинке слюнявя кончик пальца. Лис тоже шуршит ладонями по своим карманам, долгие, долгие, долгие секунды. Калиев сглатывает; его лицо слишком плохо читается, чтобы по выражению понять то, что он уже понял, но очень не хочет осознавать.
- Ты шутишь, да? - одними губами спрашивает Кот, умещая в едва различимый шепот все доступные эмоции; мягкое, очень грустное и немного обиженное удивление. Если у него, как у кошек, есть девять жизней, одну из них Кайым проебет прямо сейчас; это чувство с каждой секундой становится всё сильнее. Он щерится зубастой улыбкой, которую можно было бы намазывать на хлеб вместо масла, и заранее сутулит плечи, как будто по ним уже стучит что-нибудь металлическое. Физически он сильнее, и рыжий обязательно воспользуется шансом трусливо спрятаться за чужой спиной.
- Ну, че там? - бросает Кот себе за плечо, где Лисовский возится, перетряхивая карманы, и боится отводить взгляд от ебучего пуделя или даже моргать, чтобы не пропустить начало движения, когда его ещё можно будет как-то остановить или хотя бы увернуться. Кот нервно чешет не пробритый подбородок в тёмной, по-восточному редкой щетине. Очень грустно.

Он, пересилив себя, переводит взгляд вверх, к сумеречному мартовскому небу, по которому быстро-быстро плывут грязные облака. И возвращает его, сосредоточенный и жадный, на вкусную пачку купюр в чужих руках. Надо думать о хорошем, даже если оно тебе не достанется. В конце концов, бандитский не только Петербург, и в солнечной Астане полно банд, он это ещё помнит, хоть был тогда мелким и ещё более тупым, чем сейчас.
Калиев выбрасывает сжатую в кулак руку первый, уже зная, что нихрена из этого не выйдет. Ну, может разве что Лисовский успеет свалить, оставив его, дебила, разгребать всё своё дерьмище.

Бабич нашел его в тот вечер в саду с полным набором: наполовину пустой графин виски, заряженный пистолет и пачка феназепама (не смешивать с алкоголем). Тема сразу принялся крыть его трехэтажным матом, с каким-то непривычным для него смущением отводя глаза. Стас все слушал, слушал, прикрывая колени и поясницу теплым пледом. Весна уже закончилась, и черная, и обычная, закончилось и лето, а Кудинов все никак не мог сообразить, что ему теперь делать дальше.

Было прохладно, Стас три дня ходил вокруг пистолета, то взвешивая его в руке, то примериваясь к курку. Было не слишком понятно, куда именно стрелять, тут дело-то тонкое: попадешь не туда — тебя зачем-то спасут и будешь до конца дней овощем. И спросить как бы было не у кого, и гуглить было как-то некомфортно, кто знает, как там эти запросы обрабатываются.
Да и как-то в принципе Стас никогда не был предрасположен к таким вещам: он всегда боялся и боли, и смерти.

Если честно, он про этот пистолет уже на тот момент абсолютно забыл, потеряв всякий интерес, просто сидел, кутаясь в плед, растерянно смотрел в одну точку. Мысли всплывали одна за другой, с ними было чудовищно некомфортно, виски вроде бы помогал, но не слишком.
Артем долго и изобретательно матерился у него над головой, а потом как-то резко замолк. Забрал пистолет, положив себе в карман, налил виски и ему, и себе, тяжело вздохнул.
— В Москву тебе надо, Стас. Че те тут делать, да? Поедешь в Москву, начнешь все заново.

Стасу никакое заново начинать не хотелось, он, обычно нервно-деятельный, весь как будто бы споткнулся, споткнулся об Игоря, Илью, Рауля, Катю и захлебывающегося кровью у бассейна мальчика. Все оно как-то было сразу в нем, в горле, сухим плотным комом, что не сглотнуть, не проглотить. Мэрство все, естественно, закончилось, не успев начаться, какая с такой репутацией политика: отец сына, начавшего стрельбу на вечеринке друга. Бизнес тоже пошатнулся: у слоечек и пирожных появился привкус крови и пороха, а такое обычно не очень понимают.

— Откроешь свою кондитерскую, будешь на кухне работать. Помнишь, ты мне все жужжал, что скучаешь по этому? Ну вот. Потихоньку расширишься. Сеть кафеен, хуе-мое, будем к тебе с Костиком приезжать.

Стас был почти удивлен, что Бабич не вставил шуток вроде: “Назовешься Голубое Кафе”. Или: “В Москве дырявых больше, чем тут, может найдешь кого”. Или еще каких-нибудь. Похоже, он серьезно переживал, от этого было почти не по себе.

В общем, как-то так он здесь и оказался. Весь какой-то в абсолютной прострации, скинувший (вес и возраст) из-за нервов и, при этом, наконец-то свободный. От окружения, ожиданий, семьи и короткого знакомства всех со всеми, как обычно происходит в маленьких городах. Все переменилось настолько резко и сильно, что Кудинов все никак не мог сообразить, что это — его новая реальность, а не странный сон.

В Москве, конечно, гладко ничего не было. Стас не привык жить в мегаполисе, все не хватало то моря, то неба, то какой-то свободы бегать по пляжу, пинать мокрый песок, набегающую волну и жечь покрышки. (Кудинов помнит, когда-то они таким занимались.) С деньгами было узенько, вроде бы хватало, но со спизженными Илюшей миллионами было бы куда как комфортнее. Какое-то время Стас и правда сам стоял на кухне, его это в какой-то степени успокаивало: просто замешиваешь тесто, и, в общем-то, все. Тебя, как личности не существует, существуют только ленивые размышления о том, что надо заказать еще муки. Или что эклеры продаются лучше профитролей. Или что закваску надо подкормить.
Вся эта возня его как-то терапевтировала, что ли, замедляла его привычный бешеный темп жизни. А потом деятельный Стасовый мозг решил, что одна точка — это чудовищно скучно.

Протягивая Вадиму руку, Стас вдруг со внутренним неудовольствием подумал, что перед встречей пришлось ушивать пиджак, рубашку и брюки. Они иногда созванивались по видео с Костей или с Артемом, те, видимо, периодически пытались проверить степень живости своего друга детства. И, последний раз, они оба взяли с него клятву набрать хотя бы килограмм пять. (“Стас, ты выглядишь, как треска”.)

— Станислав Олегович Кудинов. Спасибо большое, Вадим Юрьевич, что нашли на меня время, — у Стаса, за эти два года, ушли из голоса его мягкие, рассеянные интонации, и он сам иногда дергался с новой нервной резкости своего тембра. Костя с Артемом потребовали вернуть и это тоже. (“Тя раньше хоть приятно слушать было, а щас будто нахуй шлешь нон-стоп. Может ты вообще больше не педик?”)

Вадим был специфический. Стас это как-то сразу понял, то ли по остроте его взгляда, то ли по складке между бровей, то ли по манере изъясняться. В Коктебеле Кудинов обычно с такими дел никаких не имел, у них всегда было что-то cвое за идеальными манжетами рубашек, а Стас как-то… за человечность своего бизнеса переживал, что ли. Сейчас даже смешно. Все самое человечное там вылилось в какую-то беспросветную хуйню.

Рука у Белозерова была прохладная, сухая. Кудинова это как-то иррационально, неуместно взволновало тогда. Весь Вадим, Вадимов круг и Вадимовы методы его раздражали своим постоянным продавливанием, они еще даже не были особенно знакомы, а Стаса это все уже бесило, а вот рукопожатие — нет. Рукопожатие вышло хорошим.

Вадим был специфический, а Стасу, банально, нужна была крыша, потому что бизнес вдруг пошел хорошо, расторопно. Свободных денег все еще не было, потому что все свободные деньги Кудинов вкладывал обратно, но предприятие уже грозило стать сетью пекарен, а не просто двумя-тремя точками.

— Вот тут все цифры, бумаги в двух экземплярах. Отчеты за последний год, аналитика, прогноз роста. Вы человек серьезный, думаю, вам не очень нужны мои художественные описания вкусовых качеств, — Стас выдал намек на улыбку, как-то вдруг очень резко становясь собой прежним, лукаво, задумчиво заглядывая Белозерову в глаза. Кудинов никогда не производил собой впечатление человека давлеющего, способного на конфронтации, поэтому его часто быстро списывали со счетов. А Стас только и пользовался. Артем последние два года говорил про это: “Ты даже людей раскручиваешь, как педик. Не, Стасян, я щас без наезда, ну просто как факты. Ты ж блядь вроде улыбнешься, а потом в мозги ебешь, капелька по капельке”.

Слава о том, что совсем скоро отгремит очередной концерт "Шутов" ходила по всей округе. И кажется, только ленивый не обсудил предстоящее событие. Билеты раскупали ещё задолго до концерта и, не смотря на то, что зал был небольшим, всего на три тысячи человек, желающих, с каждым днём становилось всё больше и больше. Крючковой в отличие от других везло больше, её добродушная соседка на той самой кассе сидела и билеты распродавала. Узнав об этом - брюнетка в тот же вечер на пороге квартиры её появилась. И вот за несколько часов до концерта, Лизка сдавшись под натиском Анфисы, достаёт ей проходку.

- Проси, что угодно! - с горящими глазами произносит брюнетка, билет пальцами разглаживая. В отличие от других фанатов, Крючкова уже не первый раз на "Шутов" идёт, но каждый раз, как в первый - в груди щемит приятное чувство. Как будто внутренний демон сидя на плече, шепчет на ухо "сегодняшний вечер особенным будет ". - Хочешь, автограф тебе притащу?- взгляд на белокурую девчонку бросает и едва лицо той застывает в задумчивой гримассе, хохотом заходится.- Я думала тебя - это не интересует!

- Да, ну тебя!- обиженно произносит она, из комнаты вылетая в следующую же секунду.

- Ну, ты чё? Обиделась что ли?- в след ей брюнетка кричит.- Хочешь привет им от тебя передам?- неловко получилось, но объяснятся с девчонкой времени совершенно нет.

Анфиса спешно на концерт собираться начинает, облачая стройное тело в чёрное кожаное боди, кружевные чулки и сапоги на шпильках. Объёмный напульсник с шипами осторожно на голову и шею цепляет, завершая образ искусственной шубой.

Взглядом за зеркало цепляясь, ещё раз себя с ног до головы осматривает. Среди толпы полуголых панков, она явно выделяться будет. Но Крючкову никогда не смущали чужие взгляды. К слову, не для них она два часа у зеркала провела.

Игнорируя на себе в том числе и взгляд таксиста, Анфиса с предвкушением на концерт едет, ещё со входа замечаю толпу фанатов, которая протискивается через вход, пытаясь, как можно быстрее внутрь пробраться. Они громко скандируют "Король и Шут" и по спине Анфисы бежит табун мурашек, а губы расплываются в улыбке. Бросая помятую купюру таксисту, девчонка выскакивает из машины и через секунду в толпе теряется.

В полумраке по залу двигается группа людей, и даже не смотря на то, что яркий свет сейчас падает лишь на сцену, Крючкова отчётливо видит силуэт Горшенёва. Он уверенным шагом пробирается к сцене, чуть опустив голову, словно погружённый в свои мысли и только, когда толпа рядом заливается рёвом, Горшок резко вскидывает козу вверх, вызывая восторг панков. Сцена заполненная Шутами тут же оживает, едва они оказываются на ней и из огромных колонок начинают доносится, первые ноты "Лесника", а после и голос Миши заполняющий моментально зал его фирменной " Лай-ла-лу-лай-Лай-ла-ла-лу-лай-ла". Зал ревёт от восторга и Анфиса медленно, но верно пробирается всё ближе к сцене. С каждой новой песней, да бы окончательно сократить расстояние между ними, чтобы стать ближе... ещё ближе... к НЕМУ.
Зал был, откровенно говоря, скудным, но из-за его размеров, даже здесь протиснуться было невозможно. Фанаты буквально окружили Крючкову в кольцо, вынуждая её выпасть из реальности. Голос Горшка в очередной раз заполняет пространство, и Анфиса глаза поднимает, рассматривая его на сцене. Девушка и не надеется, что он сможет разглядеть её в полумраке, но в какой-то момент взгляд Горшенёва на неё падает. Его карие глаза, будто темнее становятся, и она непроизвольно сглатывая, шаг назад делает.

- Сегодня или никогда! - шепчет брюнетка самой себе и, двигаясь по залу, старается не оборачиваться больше в сторону сцены, толпу осматривая. Но когда слышит лишь голос Князя, невольно брови к переносице сдвигает. Андрей талантливый был, безусловно, но Горшок являлся целой вселенной. Его голос, харизма заполняли сцену. Он словно переносил все текста песен Князева в реальность. Заставляя окунаться в эту сказку не только участников группы, но и каждого присутствующего панка на концерте.

Ей труда не составляет директора их найти и зубы ему заговорив, уломать на знакомство с группой, с первых секунд обозначая, что познакомиться мечтает - именно с Горшенёвым. Парень, хоть и не сразу, но всё же приглашает Крючкову к гриммёркам Шутов, где после концерта они по несколько часов зависать ещё могли.

- Только дай мне минуту, ладно?- просит Шумный девушку и дверь раскрыв, внутрь входит, не запирая её за собой. Женские голоса и мужской смех практически сразу доносятся до Анфисы и она невольно локоны чёрные поправляет.- Горшок!?! Тут с тобой дама мечтает познакомиться. Решил не скрывать её. Прошу Вас.- едва успевает закончить фразу Дмитрий, когда Крючкова в комнатушку небольшую заходит. Без окон и какого-либо внешнего света, она освещается лишь тусклой жёлтой лампой, но этого достаточно, чтобы разглядеть на диванах участников группы. Брюнетка даже взгляда не бросает на них, практически сразу встречаясь глазами с Горшком и шаг в его сторону решительный делает, руку вперёд выставляя, совершенно игнорируя тот факт, что на его коленях белокурая девица сидит.

- Анфиса.

Ветер широко обдувал Гудзон, обходя его по краю и щедро задувая прилегающие районы. Даже в самом сердце Адской Кухни, что едва граничила с Мидтауном, было прохладно. Звуки едва доносились до Мэтта, но среди них — он старательно вылавливал важное. Чужие разговоры, шум машин, телевизора, ночных улиц — все это было не так важно и создавало многослойную текстуру. Ветер искажал звук, иногда делая его громче. Мэтт прислушался, с трудом отделив нужное.

Мидтаун сегодня был громче обычного. Приглушенный разговор усилился, сменился на крик помощи и потом — резко оборвался приглушенным выстрелом. Тот было едва слышно. Мэтт попытался продвинуться ближе, но при всем желании он едва бы успел что-то сделать. Когда он подобрался поближе, разговор в конкретной квартире сменился тишиной. Сирена скорой помощи и милиции прервали тишину, что ранее нарушилась криком и просьбой соседей позвонить на помощь. Мэтт сглотнул наступающий ком в горле. Он мог слышать звук электричества от вывесок, что принадлежали магазинам ниже. Его не было видно, но он мог наблюдать происходящее те пару минут, пока улицу не заняла полиция. Мэтту не нужно было лишнее внимание, но произошедшее — оставило его в непонимании.

Возможно, если бы он раньше прислушался к этой части города, он бы смог что-то сделать. Возможно, он бы даже поймал убийцу и успел бы поручить его полиции. Все это ворушилось в его голове с одним конкретным выводом — ему нужно что-то сделать. Мэтт тяжело вздохнул, неосознанно сжав ручку сильнее. Все это время, разговор с Фогги воспринимался как в тумане — он не услышал ни одного слова, прежде чем сморгнуть и переспросить.

Он положил ручку на стол.

— Извини, я отвлекся, так что там за дело? — он не хотел представлять лицо Фогги, который точно выглядел слегка растерянно, и застыл в полувыражении. Он, наверное, думал, во что же влип Мэтт в этот раз и пытался распознать по нему, что происходит на самом деле. Мэтт прислушался, но чужие слова проходили мимо него. Он попросту не мог слушать Фогги, все нарушалось этой тишиной в телеэфире, когда все сливалось в один ультразвук и телевизионный шум. Мэтт сморгнул. Наверное, сейчас о нем подумают, что он плохой друг. Или что опять для него дела всего города важнее дел их фирмы. Мэтт прервал мысли, встав из-за стола. Лучше всего он сейчас решения не придумает. Он начал собираться, чувствуя, как увеличивается ком в горле от наращивающейся тишины.

— Извини, я... — Мэтт попытался придумать какое-то оправдание, сжав ладонь и преодолевая барьер. — Мне нужно быть в другом месте, я потом позвоню тебе, — внутри него — все как будто окаменело. Этим он все испортил.

Ему хотелось думать о лучшем, пока он перекидывал ногу через пожарную лестницу, подходя к окну и задевая его, впуская в квартиру ветер. Дверь была опечатана, со всех сторон окруженная полицейской лентой. Да и сквозь соседей ему бы не удалось пройти незамеченным. Мэтт поддел окно: рама поддалась, уезжая наверх. Пригнувшись, он наконец забрался в квартиру. После произошедшего —  в квартире было тихо. Мэтт только слышал сдавленный разговор соседей, осматриваясь в помещении.

Было пусто.

Он прислушался, едва различая звук часов и отделяя запахи. Кровь была едва приглушена — Мэтт мог слышать запах чужого одеколона поверх. По опыту знал, что такой носит начальник отдела полиции. Запах пороха, чего-то другого — Мэтт пытался различить что-то, что бы дало ему зацепку и идею об убийце. Что ему ждать в следующий раз и с кем он имеет дело.

В квартире было чисто — кроме следов пребывания полиции — Мэтт не мог различить ничего другого. Он имел дело с кем, кто не привык оставлять следов, работая чисто и четко.

Мэтт подумал, что такие — самые худшие: их приходится ловить в процессе. Ему было сложно понять, сколько это у него займет времени. Одну ночь, неделю? Сколько ему стоит оставаться настороже? Нужно ли ему будет работать ночью или потребуется захватить еще день? Как ему объяснить происходящее Фогги и стоит ли выдумать оправдание получше?

В первый раз — Мэтт сбросил его звонок. Тогда ему и правда было неудобно отвечать, но потом — его резко ошпарило чувство стыда, что заставило плюнуть на все и ответить. Мэтт едва сочинил правдоподобное оправдание, чувствуя, как усиливается ком в горле и тишина с другого края трубки. Дать другу хоть что-то или сказать правду — он пока не мог.

И Мэтт не был уверен, что вообще когда-нибудь сможет.

Наверное, эти пару дней для него были и правда худшими. Он выстраивал стену между ними обратно, решив замалчивать все и вариться в этом самостоятельно. Мэтт сам выбрал такой путь, и он был готов нести за него ответственность.

Лишь бы потом за это не ответил кто-то другой.

Мэтт старался оставаться настороже, прислушиваясь сильнее. Звуки, запахи: если сосредотачиваться — все било по органам восприятия. Но это и дало ему выловить тонкий запах. Мэтт не успел и сейчас — зайдя с пожарной лестницы, он спустился на этаж.

Другой работал аккуратно и быстро. Он точно знал, что делает и не сомневался, — в отличие от Мэтта. Он не поморщился, когда запах огня и дыма забил ему ноздри. Спасать уже было нечего — пепел и треск горящей бумаги был красноречивее любых наблюдений. Но из дымки — он уловил запах крови. Тогда — он избежал его, оставшись в стороне. Но сегодня — он обволакивал его. Соленый и с явным металлическим привкусом — крови было не так много, чтобы назвать это «резней», но больше, чем в прошлый раз.

Возможно, пострадавший сопротивлялся. Мэтт не слышал рядом биения чужого сердца, и присел рядом. Ему хватило пары минут рядом с умершим и пары слов, чтобы злость смешалась с горечью. Он услышал еще запах крови в отдалении.

Ему срочно нужно было собраться.

Мэтт медленно поднялся, прислушиваясь к обстановке. Тишина, на первый взгляд, нарушилась едва слышным треском офисных ламп.

Мэтт знал, что тут был кто-то еще. Чужое биение сердца и дыхание смешались. Еще несколько минут назад — они были едва заметными. Убийце было далеко до якудзы и «Руки», но Мэтт все равно мог ему позавидовать. Его собственное сердце — заходилось, а дыхание было прерывистым.

Но сейчас — чужое сердце тоже ускорилось, пульсируя стойкой вибрацией. Мэтт был уверен, что злится он тут не один.

Но в нем было больше жалости и скорби, что с каждым мгновением усиливалась, замедляя движения и давя на плечи. Концентрация внимания уходила в грусть.

Ему срочно нужно было сосредоточиться. Он завидовал противнику, потому что злость сейчас — лучше. Злость дает стимул на движение и силы для действия. Сейчас они были ему как никогда нужнее.

HEAVENLY FATHER, I AM IN NEED.

Слова пришли сами, пока Мэтт прислушивался. Чужое сердце стало спокойнее, биение — выровнялось. Тот, с кем он имел дело, явно умел контролировать себя. Мерное тиканье часов нарушало тишину.

Успешно распознать чужой паттерн — половина успеха, и Мэтт усмехнулся, узнавая чужое сердцебиение.

Он действовал аккуратно, отодвигая стул уже в самой комнате.

— А ты наоборот набираешь обороты, — он позволил себе взять паузу, продумывая дальнейшую стратегию. — Зачем ты пришел? Что было в бумагах? — Мэтта не пугало сокращение дистанции. Его смерть — не самый плохой расклад, хуже — что может произойти дальше.

Он подозревал, что Пойндекстер мог действовать не один. Один раз — это был Кингпин, но кто стоял за этим сейчас и стоял ли кто-то вообще? Может, он действовал сам? Тогда что ему нужно было? У Мэтта было больше вопросов, чем ответов. Зачем Пойндекстер пришел сегодня и зачем убил раньше? Какой это имело смысл в глобальной перспективе и что за этим последует? Был ли тут вообще глобальный план?

Возможно, Мэтт был не готов к этой встрече и конфронтации. Чужие движения не выдавали ничего, на что он мог бы опереться и из чего бы мог получить какую-либо информацию. Но пока — он старался выйти на диалог, лишь наблюдая, пытаясь уловить малейшие изменения.

Над Норт-Форком поднимается солнце. Озаряет верхушки тсуги и едва проходится по ветвям клена. Как анаперо, что пролетает мимо,  разрезая облака диагональным надрезом, отражаясь в зелено-голубых переливах. Майе нравился лес. Садиться и слышать, как едва вибрирует дорога, изможденная туристическими тропами и полосами внедорожника. Наблюдать над ящерицей, чья кожа блестела, сквозь листья кустарников. Ступать вглубь, чтобы аккуратно поднять ботинок, замечая черную кожу полоза. Майя видит язык и то, как извивается змея, прежде чем окончательно скрыться в зелене, мокрой после дождя.

Майе никогда не был страшен лес. Всегда страшнее — люди.

Говорят, что в лесах Норт-Форка на туристических тропах начали исчезать люди. Майя и сама замечает — брошенную жестянку — что заставляет ее нахмуриться, касается ладонью тента и проводит пальцем по изрезанной ткани. Находит следы и поднимает взгляд, смотря, как отпечатки мажутся с грязью и травой. Уже ничего не разобрать. Говорят, что туристов уже вторую неделю терзают волки.

Говорят — Майя морщится — она не может прочитать по губам, что говорят ей навахо.

Послушай, девочка — губы сжимаются, и Майя не понимает ничего.

— Я не знаю навахо, — Майя видит, как чужое лицо кривится, прежде чем женщина переходит окончательно с ней на английский. Майя едва удержалась, чтобы не ответить ей. Она понимает жестовый язык индейцев, она не чужая.

Когда Майя путешествовала, таким с ней разговаривали люди кайова. Женщина морщится и говорит медленно и слегка небрежно кривя губы.

— Говорят, что в лесах завелись волки. Это глупость — волки не атакуют людей.

Она закуривает, откидывая зажигалку, после чего — затягивается и отбрасывает ее на кресло. Серебро сверкает на солнце.

«Говорят, что в лесах завелись волки. Но в лесах завелись вендиго. Если мы найдем его, мы решим это сами», — Майя морщится, опираясь спиной о балку дома. Ей в спину — дует ветер, Майя чувствует его спиной. Она слышит вибрацию — один из местных детей ударяет по мячу. Мяч пролетает, катится по земле, прежде чем не подлететь — подбитый другой ногой. Мгновение — он бьет о ворота.

— Ясно, что сказала полиция? — женщина повернулась, чтобы едва взглянуть на Майю, делая затяжку.

— BIA может только объезжать город с патрулем, — Майя и по себе знала, какой уровень доверия к полиции. От полиции, даже в Нью-Йорке, было много вреда. Полиции надо сделать немного, чтобы стать героем. BIA были скорее щитом, необходимостью от государства. Ненужное — людям, но нужное — государству. Местные жители давно привыкли к ним, практически не реагируя. Как на необходимый вред или небольшой побочный эффект развившийся параллельно цивилизации. Ощущалось странно, когда рядом с зеленым лесом в городе стояла обветшалая школа.

Но это не помешало Майе подумать зайти к ним, чтобы провести свое расследование. Может, местные люди что-нибудь ей скажут.
Майя — спрашивала других, внимательно отлавливая каждое слово. Кто погиб, что думают про это навахо. У нее не уходило ощущение, что навахо — знают, что сделают с волком.

В городе — контраст. Процветающий лесопарк, везде — указатели — река и ухоженные тропы — и потрепанные здания, плохая инфраструктура, и Майя уже вторые сутки спала в доме с мигающей лампочкой. Делила свой ужин с семьей — из десяти человек. Очутилась — на полу, в заранее заготовленном спальном мешке. Майя знает, как это бывает.

Майя узнала, что ни она одна задает вопросы. Она ищет, но думает вернуться в лес. Ее тянет туда больше, чем в город, где люди ютятся в небольших зданиях и на фоне гор — возвышается церковь с крестом.

На следующий день все становится ясно: «тут ходит один... hastiin. Ты его знаешь?»

Майя едва удерживается, но улыбается, спрашивая: «нет, кто он?»

По описанию — Майя понимает, что знает, но вместо этого — улыбается еще раз и благодарит. В воздухе — стоит тишина. Она — некоторое время идет, поднимаясь в гору, пока на горизонте не появляется одинокое здание. Единственное — бежевое в городе, перед ним — полупустая парковка с припаркованным джипом. На дороге — дыра.

Майя замечает, что ни она одна здесь успела побывать.

— Джек, — Майя касается чужого плеча. Смотрит, теперь сама сощуриваясь. Она сама — аутсайдер. В ней сразу понимают 'éyónį́ — по тому, как она держится. Джек — тоже как будто не отсюда, вырезанная фигура.

— Что ты знаешь, Джек? — она стоит, но думает, что надо бы сесть. В любом случае, может, он расскажет ей больше, чем местная полиция. Может, сегодня ей улыбнется удача.

- Ха-ха, ты такой заботливый, Хайбара-кун, — она широко улыбается парню. Глаза её сверкают благодарностью. Ей приятно, что парню не все равно на то, что она может заболеть. Хотя это немного странно. Почему его так волнует, что она сидит на холодном? Она задумывается, что заставляет его проявлять такую заботу. Может быть, это его природная доброта или же что-то ещё, что делает его таким внимательным к другим. В любом случае, он прав, земля и правда стала прохладной, пора вставать, тем более Юу согласился проводить ее до магазина.

-Ура! - девушка широко улыбается и протягивает руки, чтобы он ее поднял. - Спасибо, — еще одна лучистая улыбка в качестве благодарности. Были бы они близкими друзьями, она бы обязательно поцеловала бы его в щеку, но, наверное, не надо так сильно смущать парня. Шоко светится от радости, теперь не придется тащиться одной до магазина, плюс компания вполне приятная. Хотя, если честно, она мало знает про Юу. Он обычно с ней не много общается. Она видела, что он достаточно активный и коммуникабельный с другими, но рядом с ней вдруг становится более тихим, но все равно не таким тихим, как его сокурсник. Но со стороны кажется что они хорошо ладят. Это хорошо,  дружный курс это залог легкой учебы, Шоко есть с чем сравнить. До того как она приехала в магический колледж девушка училась в обычной школе, где особо ни с кем не общалась. Сейчас же она обожает своих оболтусов и с удовольствием проводит с ними свободное время.

Но что если подружиться со всеми? Тогда и мрачных дней не должно остаться! Что ж значит, пора чуть больше друг друга узнать! Не будут же они молчать всю дорогу до магазина.

Шоко идет рядом с парнем, плечо к плечу, завороженно смотря вокруг. Она оглядывается вокруг, удивляясь тому, насколько спокойна и величественна окружающая природа. Под лунным светом, едва освещающим темные улочки, парень и девушка медленно выходят с территории колледжа. Воздух был пронизан прохладой и приятной влагой.

- Лестницы? Я об этом не задумывалась,- она почесала подбородок, размышляя над вопросом. - Нет, все-таки я не люблю такое. Прошлым летом я упала с этих ступенек и очень сильно повредила колено, даже шрам остался, — она подошла ближе к фонарю и немного задрала подол платья, обнажая свои ноги. - Вот смотри,- она показала пальцем на маленький рубец, — на гусеницу похож, правда?

┈┈───╼⊳⊰  ⊱⊲╾───┈┈

Они замечали мелькающие тени проходящих мимо машин и загадочные отблески фонарей, шли медленно, парень был погружен в свои мысли, а Шоко ловкими пальчиками набирала сообщение Годжо, тот рассказывал ей про свой вечер и про то как им необходимо втроем пойти в новое кафе, где готовят вкусные мотти. Девушка старалась не утыкаться сильно в свой телефон, но Юу был не очень разговорчив, поэтому вроде как был совсем не против.

Яркая вывеска притягивала взгляд. Они на месте. Желтый свет открывающихся дверей и вот они в магазине. Тут было, как всегда, душно и пахло чем-то кислым, но по крайней мере он был самым ближайшим.

Вместо тетушки Ёко, с которой девушка уже успела подружиться, сидел седовласый мужчина, с широкими пушистыми бровями и злым цепким взглядом.

- да, я тоже его здесь не видела,- Шоко оценивающе смотрит на продавца, который выглядел не слишком доброжелательным. - не знаю, мне здесь только одна кассирша продает сигареты, я надеялась что она сегодня в смене, — шепчет на ухо девушка и разочарованно выдыхает. Этого еще не хватало, неужели придется идти в другой ларек. - ну ладно, надо попробовать.

Девушка поправляет челку и приветливо улыбнувшись подходит к мужчине. - Кхм здравствуйте, мне, пожалуйста, пачку мальборо, — голос старается сделать максимально уверенным, чтобы и мысли не было что она еще несовершеннолетняя. Кассир поднимает тяжелый и оценивающей взгляд сначала на девушку, а потом на парня и язвительно ухмыляется. - Документы сначала покажи, малолетка - и возвращается к чтению своей газеты.

Шоко хмурит брови и сжимает кулачки. Ударить бы тебя по это самодовольной роже! Она на каблуках разворачивается и направляется вон из магазина.

- Кого он вообще из себя возомнил, — сердито выпаливает Шоко ходя из стороны в сторону, активно жестикулируя. - Нет ну надо же? Малолетка! Да мне уже почти 17 лет! Между прочем именно такие малолетки, — последнее слово она утрированно повторяет за продавцом, — защищают его от проклятий.
Она облокачивается на ограждение и смотрит на парня. - Ну что теперь делать будем? - говорит уже спокойно, смотря прямо в большие глаза. Может у него есть какая-то идея? А то идти в другое место совсем лень.

С самого начала их путешествия Тав был заинтригован воительницей-гитиянки — и сделал буквально своей личной миссией знакомство Лэйзел с обычной жизнью и культурой Фэйруна. Не исключено, что за выбранные методы Лэйзел неоднократно хотелось его придушить, но уважение к авторитету лидера, которым Тав проявлял себя вне зависимости от обстоятельств, каким-то образом выжило даже под этим градом дурашливых поступков и удержало её руку. Вряд ли она понимала его тогда, выросшая в совсем других обстоятельствах с другими установками на жизнь. Но потом...
Конечно, он отобьёт её у Влаакит. И, кажется, именно в тот момент, когда он крепко прижимал её к себе, поймав падающей у подножия сломанного зейт'иска, впервые что-то сдвинулось от близости физической — к духовной.
Конечно, он проиграет в дуэли — один на один она сильнее. Но, кажется, именно тогда она поймёт, что сила тела - не главное.
А когда придёт день последнего выбора - конечно, он попросит её остаться. Выбрать его, выбрать свою собственную жизнь, а не очередную войну, не очередной идол поклонения.
Что она тогда ответит?..

Я хочу сыграть эту историю с самого начала и пройти по важным моментам весь путь от пренебрежения к уважению, от уважения к пониманию и близости. В игре столько прекрасных моментов, на которые не хватает не заскриптованных реакций!.. И всё это хочется пережить в красках, которые способен отобразить только отыгрыш. К какому бы результату это не привело.)

---

Послесловие

! Связь через гостевую/лс на форуме, заявка актуальна, пока висит здесь.

Моё ключевое пожелание к игроку — понимать каноническое мировоззрение персонажа и не переиначивать характер в угоду позитивным отношениям. Конфликт между персонажами — источник развития. Лэйзел обладает абсолютно неприступной для istiki самооценкой, она жесткая, гордая, надменная, норовистая, волевая, непреклонная — это мне в ней и нравится. Как и ее пылкость, артистичность, любопытство, тяга к познанию и юная наивность в других аспектах. Раз обжегшись на поиске подобного персонажа и получив ведро дрожащих от обожания розовых соплей вместо каноничных сомнений и опасений, я откровенно дую на воду, и надеюсь, что в этом вы меня тоже понимаете.

В остальном: в этой игре мне нужен ответный пост хотя бы раз в неделю-полторы. Я сам в сложное рабочее время пишу примерно так же, в хорошее же — чаще. Размер не имеет значения. Лучше любой пост, но сейчас, чем звездный пятитысячный когда-нибудь потом. Рефлексия за персонажа — это хорошо, но игра строится на взаимодействии и обмене, а не на сольном повествовании. Все решения в ходе игры всегда за персонажами, и как сыграется — так сыграется, это их жизнь, персонаж — не пассивный инструмент в руках игрока.

Что касается оформления — для удобства чтения и восприятия разбивка на абзацы пустой строкой is a must, обильное цвето-шрифто-отступо-выделение с поточным изложением лапслоком is a no-no, давайте вместе использовать для донесения мысли слова, а не их визуальное оформление.

Всё можно обсудить и обо всём договориться. Давайте больше разговаривать друг с другом и быть честными, если что-то не зашло или мешает — всё решаемо и исправляемо, мы взрослые люди, мы умеем признавать ошибки.
Кроме достижения компромиссов, я еще я очень люблю всякий визуал, графику, картинки и ассоциации, музыкальные и не очень, так что этого доставлю в оптовых объемах с той же неизбежностью, с какой та женщина принесёт пчёл в ваш офис.
Рейтинговые сцены можем как играть, так и пропускать, я умею в оба варианта.

Судьба, по всей видимости, назначила мне роль твоего спасителя — не иначе как для того, чтобы гордость и самоуверенность не застили тебе глаза. Ты привык со всем справляться сам, быть опорой и защитой своим близким, брату и сестре, пусть и не родным тебе по крови. Ты старший, ты ответственный, ты решаешь один. Наверное, моей задачей было показать тебе, что в жизни нужно уметь положиться не только на себя, но и на кого-то другого. Только как же сложно было заставить тебя поверить в эту возможность! Твоя гордость сопротивлялась отчаянно, шипя оскорбления, бросаясь вспышками гнева и отвержения. Твоя готовность бросаться рогами вперед покорять любые препятствия, — доказывая всем и себе, что твоему природному таланту всё по силам, — не собиралась утихать.

Даже когда Лорроакан избивал тебя из ревности к твоей силе, ты сцеплял зубы и твердил: всё в порядке, я справлюсь. Но от моей помощи не так-то просто отвязаться. Я не мог просто махнуть рукой и оставить тебя барахтаться в проблемах. Не находя этому объяснения — не соглашаясь ни с одной из мыслей, что приходили в голову, отвергая их, как неуместные — но переживая и беспокоясь.

Когда ты вернулся поздней ночью в свою комнату ученика на первом этаже Башни, я уже ждал тебя там, сидя на кровати - с допросом, зельем лечения для тела и вином для души. Что такое влететь в окно для полу-иллитида и талантливого взломщика?

Прислонившись плечом к колонне, я стоял за крылом Дамы Эйлин, когда она была готова втоптать Лорроакана в ковёр. Не успела: припасенный мной свиток дезинтеграции обратил заносчивого волшебника в пепел сразу же, как тот приказал мирмидонам атаковать.

И я был первым, кто произнёс это вслух — слава Ролану, хозяину Башни Рамазит!

Что меня так к тебе притягивает? Я не знаю. Родная душа? Вряд ли. Мы разные, несмотря на общий интерес к изучению магии. Но даже так проводить время вместе — желанный отдых в бесконечности мелькающих дней. Быть тебе близким другом — моя радость, моё удовольствие. И всякий раз, когда я слышу в зале Эльфийской песни лукавые разговоры девиц, обсуждающих нового хорошенького волшебника Башни с намерением подкатить, я с трудом сдерживаю злость и желание примотать их за косы к перилам. Хотя, признаюсь, нескольких таких я от тебя очень успешно отвадил. Ибо нефиг.

Я знаю, что рано или поздно мне придётся подвинуться. Доверить твои руки кому-то ещё. Но видят боги, кто бы это ни был — им придётся сразиться за эту честь в очень непростой битве.

---

Послесловие

! Связь через гостевую/лс на форуме, заявка актуальна, пока висит здесь.

Меня не заботит размер и стиль постов, только твоя способность их писать хотя бы раз в неделю-полторы. Я сам предпочитаю классический литературный стиль с разбивкой абзацев пустой строкой и пишу по ситуации 2-5к тоже в среднем раз в неделю.
Заявка — точка отсчёта, как именно сложатся и во что разовьются отношения персонажей — покажет игра. Многое зависит от того, появится к этому времени игрок на роль Лэй'зел или нет. Мучительной драмы не обещаю, но в пограничной двусмысленности недостатка не будет. В любом случае, всё обсудим и обо всём договоримся.
Пока персонажи не пошлют нас с этими договорами и не решат сами за себя, как это за ними водится.)

BALDUR'S GATE

original

Gustav Lightbrook
Густав "Тав" Лайтбрук

≪ Well of course I know him. He’s me! ≫ Полуэльф (высший)/иллитид (частично), разбойник (вор)/волшебник (школа трансмутации), 28 лет Общая Информация

››› Коренной житель Врат Балдура, по происхождению — дворянин, но, как говорится, "бабка согрешила с водолазом", так что в семье место занимал исключительно из родовитой вежливости и порядка.

››› На самом деле, конечно, не бабка, а средний сын патриарха семьи (дедушки Густава), и не с водолазом, а с эльфийкой — дочерью одного из высокопоставленных гостей. Ребенка к неутешению юной (по меркам эльфов) матери передали на воспитание в "провинившееся" семейство, о браке не шло и речи (высшие эльфы, как же), а сплавить мальчика (первенца, причём!) куда-нибудь ещё дедушка не разрешил. В наказание.

››› Его воспитывали достойно, содержали достойно, жизнью утруждали минимально, но хорошего из этого всё равно ничего не получилось. Свою неуместность Тав не только чувствовал — пальцами мог пощупать. Тем более что к десяти его годам отец обзавёлся уже полноправной женой и двумя детьми, мальчиком и девочкой. Теми, кого можно вышить на семейном древе. Тава на этом гобелене не было.

››› Разумеется, в подростковом возрасте он закатил первоклассный бунт, почти не ночевал дома, спутался с нечестивой компанией, сделал намеренно эльфийскую татуировку на всё лицо, пристрастился к криминалу и стал обворовывать дома и проникать в хранилища не из нужды, но ради спортивного интереса, ради вызова. Свою пусть косвенную, но всё же принадлежность к знати Верхнего города Тав тщательно скрывал. Даже имя полное никогда не называл — до сих пор морщится при его упоминании.

››› Но в цветущих конкуренцией и грызнёй криминальных кругах всё тайное недолго остаётся таковым. Долго ли, коротко, но старенький уже патриарх Лайтбруков узнал о том, что и как творил его неурочный внук. Конечно же, вход в поместье Таву стал закрыт. Отец вздохнул с облегчением: он всегда так и говорил, что никакого толку нет и не будет от полукровок.

››› Разумеется, буквально второе, что сделал Тав — это обворовал своего отца и раскрыл его жене пару весьма неприятных секретов её мужа, а также подделал пару хитростей, чтобы стравить между собой сыновей старшего и среднего наследников. Но это уже другая история.

››› Эта же история — началась с похищения иллитидским кораблём и закончилась падением Нетерийского мозга в реку Чионтар. Между этими двумя событиями, конечно же, было много чего интересного.

››› Например, заклинание "тук-тук", которое показал Таву Гейл, чем вызвал в парне восторг и жажду познания. Учеником он был более чем допытливым, но дальше полезных для воровства и передвижения заклинаний не пошёл — поскольку гнался за знаниями исключительно из практической мотивации.

››› Тав согласился с желанием Гейла получить корону Карсуса — хотя бы потому, что был позитивно шокирован размерами амбиций и слепого стремления у неостановимого волшебника-бомбы. Полуэльфу было очень интересно, что получится. Но тут случился Рафаэль...

››› Ещё чуть раньше этого случился Император. И его астральная личинка. Тав сильно опасался иллитидских сил и практически ими не пользовался — больше опираясь на природную харизму и умение красиво на*издеть или задвинуть что-нибудь глубоко убедительное. Возможно, это отсутствие опыта в обращении с личинками тоже сыграло свою роль. Тав проиграл в битве воль — и личинка съела его своим влиянием, залив прежде ярко-зеленые глаза чернильной тьмой, расползшейся по венам на всём теле. Возможности, открывшиеся полу-иллитиду, конечно, завораживали — но случившееся только больше укрепило Тава в намерении не стать разумным кальмаром окончательно. И покончить с Мозгом раз и навсегда.

››› После буквальной потери лица долго ходил в капюшоне и маске. Потребовалось немало времени, чтобы Тав научился снова держать голову гордо вопреки приобретенному уродству.

››› Нашёл кусочек родственной души в Нас — измененном пожирателе интеллекта, который почти всегда находится где-то рядом с Тавом. Оказалось, мозги на ножках умеют даже мурчать, как котик, личиной которого Мы прикрывается от всех непосвященных.

// краткое описание:
Средних 177 см роста, подвижного жилистого сложения с крепкими плечами, светлокожий, длинные (ниже лопаток) волосы от природы рыже-каштановые, красит в чёрный с красным мелированием. Правая бровь проколота штангой, в ушах стальные серьги-звездочки. Лицо, помимо темно-коричневого оттенка татуировки в виде эльфийского растительного мотива, "украшает" ещё и чернильно-чёрное пятно, выступающими венками расползающееся от когда-то зелёных глаз, превратившихся в две чёрные бездны, в которых едва поблескивает зрачок.

Плотная кожа, из которой был сшит капюшон, давила на голову и уши — даром что скроена вещь была мастерски и даже в горячке боя не сползала на глаза. Хорош был бы ассасин дроу, если бы собственный капюшон так его подвёл. Тав, правда, уже не помнил, с кого они эту штуку сняли и что именно подвело её прошлого владельца. Да и не было это важно. Каким бы мастерским не было изготовление капюшона, носить его всё равно было одной маленькой трагедией для полуэльфа, который головные уборы не терпел в принципе. Ну, кроме той шляпы из бордового бархата с лихо загнутыми полями и пером. Она была стильная.

Но не помогала прятать лицо. И смотрелась по-идиотски с платком, повязанным на нос.
Платком, который совсем не мешал видеть, в каком состоянии его глаза и лоб.

Чужие взгляды сейчас жгли ему кожу горячее открытого пламени, ядовитее брызг кислоты. Так что Тав предпочёл спрятаться.
И думать обо всём другом, о чём только мог. Отвлекаясь от того, насколько по-другому теперь себя чувствует.

— Где тебе будет удобнее. Это ведь твои воспоминания, — его голос звучал приглушенно, но мягкость скрытой за тканью улыбки из него это не убирало. Глядя на Шэдоухарт сейчас, на косу её белых волос, змейкой переливающуюся по спине, Тав чувствовал гордость за неё. За ту свободу быть собой, которую девушка нашла в себе силы отстоять. Что есть мы, если не наши воспоминания? Что есть наша жизнь, как не след в воспоминаниях других? Даже если он находил тактику Шар с "вы не сможете выдать тех тайн, которых не знаете" впечатляющей, Тав был твёрдо уверен — никто не заслуживает быть лишённым части себя. Лишенным прожитой жизни.

Он понимал прелесть избавления от тягот ума. От пережитого горя, от испытанной боли, от удушающей безнадёжности. Но это был слишком сладкий и лёгкий путь. А лёгкие пути, как известно, не ведут ни к чему хорошему. И цена такой свободы казалась ему очень и очень неприятной.
Потерять себя, отдать богине темноты — удел отчаявшихся. Шэдоухарт нечего было делать в их рядах.

Тав бросает взгляд по сторонам. Да, у селунитов принято хоронить умерших там, где их может найти лунный свет их богини — но если души её родителей уже с Селунэ, какой в этом толк? Тав не сомневался, что богиня с гордостью приняла двух несломимых верующих в свои объятия. То, что они делали сейчас, было не для них. Это было для Шэдоухарт. Для её новой жизни — жизни с воспоминаниями. Не избавляться от них, но доверить часть тягот мемориалу, месту, затерянному в тишине вдали от городских улиц — почему бы и нет?.. Ему это показалось хорошей идеей.

— У грусти нет правил, Шэди, — пожимает плечами Тав на её вполне понятную растерянность. — Не у всех слёзы на лицах. И не у всех это слёзы. Тебе самой решать, какой будет твоя. И любое решение будет правильным. Это я могу тебе точно сказать, — он кивнул, интонацией подчёркивая своё убеждение.

Вот только решать самой — это благословление ли? Или проклятье?..
В конечном итоге — первое. В этом он был уверен не меньше.
Но добраться до этого конца непросто.

— Пройдёт, — немного помолчав, пообещал Тав, пряча руки в карманы. — Изменится. Ты будешь помнить, всё время. Особенно, когда будешь приходить сюда. Когда будешь смотреть на то, что напоминает тебе о них. Но будет уже по-другому. Ты научишься с этим жить. И твоя жизнь не будет от этого хуже. Жизнь никогда не хуже от того, что мы помним, — полуэльф шмыгнул носом. Не от грусти, конечно — скорее от прохлады воздуха.

— Ты ведь знаешь, как Карлах ненавидит то, что сделал с ней Горташ? — Тав опустился на колени рядом с девушкой. — Ей больно и обидно, её гнев не знает границ. И конечно, ей тяжело с этим. Неприятно. Но из этих воспоминаний она черпает силу. Силу и ярость, желание отомстить, восстановить справедливость. А не просто забыть и отпустить. Оставить предателя свободным от платы за сделанное. Шар может забрать боль, это верно. Но вместе с болью она забирает всё, что может из этой боли родиться. Всё, чему боль может дать силы и начало, становится пустотой. И смерть твоих родителей не должна стать ею, — он всё-таки вытащил руку из кармана и накрыл ладонь Шэдоухарт своей, ободряюще сжимая. — Она уже не стала. Она освободила тебя. Ты знаешь их жертву. И будешь знать, чем почтить её. Начав с малого, — он улыбнулся — снова, невидимо, — и кивнул на амулет у корней ивы.

— У меня тоже есть такое место — там, за городом, — добавил он после некоторой паузы, мотнув головой уже в другую сторону. — Утёс, с которого ветер уносил прах моих друзей. Они погибали, когда я выживал и помнил. И я мог бы прийти туда сейчас, вспомнить о них, постоять в тишине, где только ветер свистит... Но я не хочу. Не так уж близки мы были. Да и было это, кажется, целую жизнь назад, — из-под капюшона донёсся смешок. — Наверное, это должно быть грустно — терять нужду о ком-то помнить. Но мне не грустно. И как видишь, безо всякой Шар! — Тав развёл руками, пытаясь пошутить. — Так тоже бывает. Но твои родители, они... Они твоя семья. Даже сейчас, когда их нет. Ты их дочь. Это, знаешь, как будто ты в каком-то смысле они оба вместе, — он неопределённо повёл ладонью. В гаснущем свету вечера была видна оплетающая пальцы тёмно-серая паутинка осквернённых влиянием личинки сосудов. — Они ушли, но ты-то осталась. И твоя память о них. Твой... опыт. Этой потери.

Тав сглотнул, пригасив своё красноречие и переведя взгляд на амулет. Семья.
Он не мог сказать, что это значит — терять семью. Семьи у него не было.
А если и была, то не он потерял их. Они — потеряли его.

Печаль Шэдоухарт похожа на воду тёмного пруда: прозрачную, но ведущую в далёкую, глубокую черноту. Стоя на берегу, Тав видел её под толщей ледяной воды — распростёрто парящей на глубине, до которой едва достают блики света с поверхности. И сжимающим всё нутро желанием был порыв броситься туда, протянуть руки вглубь — а то и вовсе прыгнуть самому, и вытащить её наружу. Но Тав не решается. Ищет её взгляд в попытке хоть что-то прочитать, улыбается под капюшоном — с уколом сожаления понимая, что даже по глазам сейчас этой улыбки не увидеть. Глухая серость зрачков едва виднеется на черноте. Он привык видеть совсем другой взгляд в своём зеркале — и озлобленно тосковал по нему. Собственное лицо теперь постоянно казалось ему грязным. Даже не просто казалось — ощущалось таковым. Словно его окунули в жидкую смолу. Мерзко и тягостно. И потому он стряхивал с себя мысли об этом — смотря на Шэдоухарт и думая о её душе, о её горе. Не о своём.

Со своим он ничего не мог сделать. Даже магия иллюзорного облика была... сомнительным обманом. Бессмысленным. Видеть другое лицо весь день, чтобы утром снова сталкиваться с таящейся под ним правдой.
Он научится жить с этим иначе. Не убегая от новой реальности — но учась ею владеть. Использовать себе во благо. Он уже выживал так — каждый раз, когда жизнь делала внезапную подсечку с жестким приземлением. Когда очнулся на наутилоиде. Когда был изгнан из жизни, которую не любил — и презирал на словах, но к которой привык и в которой... нуждался? Тогда это тоже заняло время. Вот и сейчас — только оно ему и нужно.
Ещё немного времени, чтобы снова смотреть на своё отражение прямо, а не отдёргивать взгляд от любой полированной поверхности.

— Знаешь, что лучше всего лишает ненависть смысла? — снова улыбнулся Тав под капюшоном. — Доброта. Мне кажется, по такому принципу должны жить настоящие селуниты? Не отвечать ненавистью на ненависть. Не вскармливать её новыми причинами. Это требует больших сил, остановить такой цикл на себе... У меня их нет, например, — хмыкнул полуэльф и продолжил после небольшой паузы. — Я ненавидел свою семью. Они отказались от меня — и я окунул их в грязь. Пятно не очень большое, но для тех, кто знает, где оно — заметное, — голос его отчётливо окрасился самодовольной усмешкой. — Я позаботился о том, чтобы нужные люди — знали. И когда мы разберемся с Абсолютом, я с удовольствием продолжу втаптывать их благополучие в пыль, пока их не вышвырнут за шкирку из Верхнего Города. Медленно и методично. И буду наслаждаться этим, лишая их в жизни всего хорошего, что у них осталось. Пожалуй, даже больше, чем они того на самом деле заслуживают. Я не хочу прощать, не могу. Я буду презирать себя за слабость, если пойду на попятную. Но одно я знаю точно: если бы мой дед был жив... я бы и пальцем их не тронул. Не смог бы. Он единственный видел во мне... хотя бы что-то. Немного, но он хотя бы признавал, что у меня тоже... есть чувства.

Подбирая эти слова, Тав неловко почесал пальцами скулу, слегка сдвинув ткань платка. На удивление, то, о чём он обычно молчал, игнорируя, сейчас наоборот хотелось выложить, как на духу. Забросить в пустоту пруда хоть что-то подходящее, что снова напомнит девушке — она не одна.

— И даже за эту мелочь... я не смог бы испортить жизнь, к которой он оставался причастен. Сложно ненавидеть тех, кто не ненавидит тебя. Как минимум, это отбирает половину удовольствия у мести, — он снова тихонько усмехнулся, прежде чем тихо добавить. — С тех пор, как Аристид Лайтбрук умер, у меня нет семьи. Но у тебя всё иначе. Здесь, — он указал ладонью на место, выбранное для маленького мемориала, — твои родители всегда будут рядом с тобой. Ты сможешь... навещать пусть не их, но... память о них. Ту, которую у тебя всегда отбирали.

Слова Шэдоухарт о второй семье среди шаритов он понял не сразу — ситуацию, о которой она говорила, пришлось дважды провернуть в голове, прежде чем...
От попытки найти слова его остановила протянутая рука.

— Ты всё равно уже всё видела, — попытался он быть шутливым и хотя бы изобразить беззаботность в отношении к проблеме. Со стороны их мог увидеть кто угодно, — он не делал скидки на время, — и это знание кольнуло Таву во всё то мягкое, что еще оставалось за прессом, неумолимо вынудив напрячься, как дуга натянутого лука. Но отстраняться от руки он не стал — и сам потянулся стянуть с лица платок.

Когда серебристый свет, пронизывающий темноту ночи,  коснулся его лба и глаз, ещё более черных сейчас, в полумраке, Тав, слегка хмурясь, смотрел в сторону — и вернуть взгляд к глазам Шэдоухарт явно стоило ему отдельного усилия. Он всё равно продолжал немного щуриться, словно недовольный кот, которого вытащили сонным из укрытия.

— Всем нам нужен кто-то, чтобы не быть в одиночестве, — поспешил он смять свою неловкость и заговорить, как ни в чём ни бывало. — Наверное, даже поэтому у шаритов есть кто-то. То есть, они друг у друга есть. И держатся вместе. Несмотря на то, что прославляют тайны, обманы и потери. Несмотря на отчуждение от всего ценного. Они были с тобой дольше, чем твои родители... и вырастили тебя. При всей любви отбирать, что-то они тебе всё равно дали, вопреки. Навыки, взгляды на мир... — попытался он подобрать примеры. — От этого не так просто избавиться. Тем более, что теперь... теперь избавляться — это не для тебя. Для тебя — идти дальше. Правда ведь?.. — он улыбнулся, взглянув в глаза Шэдоухарт, и осторожно коснулся ее плеча, ободряюще сжимая пальцы.

Неунывающий вице-президент “Зималетто”, действующий акционер компании, директор по маркетингу и по совместительству лучший друг Андрея Жданова беспокойно допил кофе предчувствуя неприятный и хлопотный день.
Обычно утро понедельника в Зималетто для Малиновского начиналось с посиделок в кабинете директора и весёлых рассказов о прошедших выходных. Приятное утро плавно перетекало в не менее приятный обед, когда Роман с Андреем уезжали обедать в ресторан, а там недалеко и до приятного вечера, когда можно уйти с работы пораньше.
Обычно, но не сегодня. В пятницу вечером Андрей с Кирой на уикенд укатили на романтические выходные в Прагу. А вылететь вечером в воскресенье обратно в Москву у них не получилось из-за сильнейшего снегопада, в результате которого закрылись аэропорты по всей Восточной Европе. Поезда следовали с многочасовым опозданием, а на трассах выстроились многокилометровые пробки. Это было настоящей катастрофой, поскольку Малиновский оставался в компании за главного, а полчаса назад ему сообщили что сегодня будет необходимо встретить важных деловых партнёров и провести для них небольшой показ. По иронии судьбы, деловые партнёры оказались из Польши и видимо не сумев вылететь к себе, решили переиграть планы и с пользой провести время в Москве.
Малиновский обречённо нажал на кнопку селекторной связи связываясь со своим секретарём:
- Шурочка, будьте любезны, пригласите в мой кабинет Милко. Скажите ему что это срочно. И принесите нам кофе с коньяком. Спасибо.
Немного поразмыслив вице-президент решил что спаивать психически нестабильного модельера с утра не самая лучшая затея. И без того тошно от того, что может учудить Милко, когда узнает о внеочередном показе, который необходимо организовать за несколько часов.
Малиновский снова нажал на кнопку селекторной связи:
- Шурочка, кофе без коньяка. Вы поняли? И заберите у меня из кабинета канцелярские ножи.
Роман нервно улыбнулся своей высокой секретарше. Можно было бы пожаловаться Шурочке о том, что его все бросили, но сдержался. Душераздирающий рассказ о том что  родители Андрея в Штатах, лучший друг со своей невестой на романтическом отдыхе и даже у Пушкарёвой больничный, а на Катеньку Роман смог бы перекинуть
часть своих обязанностей без всяких угрызений совести. И, Шурочка бы
обязательно пожалела бы несчастного Романа Дмитриевича и помогла бы надавить на Милко через связи в женсовет, а именно через помощницу модельера Ольгу. Да, в общем-то это был неплохой план и Малиновский оставил его на крайний случай.
Гениальный модельер не заставил себя долго ждать. Малиновский попытался по лицу угадать в каком расположении духа находится гениальный модельер.
- Милко, дорогой ты наш человек, проходи-проходи. Как я рад тебя видеть! - почти искренне воскликнул Рома, усаживая гениального художника в кресло. Если бы Милко тоже ушёл на больничный как Пушкарёва, о показе не стоило бы и мечтать.
- Тут понимаешь какое дело, Милко. Кира и Андрей не могут вылететь из Праги и мы с тобой сегодня за главных, - Малиновский занял своё кресло за письменным столом и рассмеялся, решив выдавать новости дозировано. - А твои дела как? Настрой рабочий или очень-очень рабочий?
Шурочка задерживалась с кофе.
Малиновский снова нажал на кнопку селекторной связи, но Шура сбросив звонок, появилась в кабинете с кофе.
- Извините, Роман Дмитрич, чуть не забыла. С этими иностранными гостями столько звонков от журналистов! А что мне им отвечать, Роман Дмитрич?
- Передавайте им наши наилучшие пожелания, Шурочка, - Малиновский старательно изображал беззаботный смех и пытался не думать о том, что Милко может всё узнать от секретарши. - Шура, мы пока заняты, зайдите попозже.

Хаато едва не захихикал, так премерзенько, как в школе. Ну ебаный ж ты по голове, как ему нравились такие парни! Походу, не один клитор перелизал, чтоб мочь так языком чесать! Ну да ладно. Людей, которые умели льстить, Хаато тоже уважал.

— Хули ты там поешь, братан, — он растянул губы, и смешок сорвался с них вместе с довольным хрюком. Шмыгнул носом. Поводил стволом туда-сюда, чтоб этот мудак не забывал про потенциальную, так сказать, опасность. — Ну и заливаешь. Знаешь чего? Полезай давай внутрь, на пассажирку, но только чтоб без шуток. Разговор есть.

Хаато опустил руки с зажатым в них пистолетом. Подождал пару секунд, чтобы придать себе серьезности. Он и так был, в общем-то, довольно серьезным парнем, просто питал слабость к клоунам и короткому перерыву между затяжками. Вот и сейчас под ложечкой засосало. Он ткнул стволом в машину, мол, поторапливайся, парень, а сам быстро спрятал его в кобуру и достал пачку сигарет. Затянулся. Постоял немного снаружи, чтоб не прожечь казенного дермантина, маскирующегося под кожу.

Когда Хаато сел на водительское сидение, он сладко потянулся, скинув нахер фуражку на заднее сидение, и переложил косы. Вставил ключ под руль и пла-авно повернул его. Заиграл тяжелый рок.

— Смотрю, разговаривать ты умеешь. Не как тот пидарас в костюме. — Он кивнул в сторону караоке. — Тогда я тебе сразу по честноку все выложу. Расклад сил не в твою пользу. Полиция рвет и мечет. Агнец рвет и мечет. До того, как рвать и метать начнет простой горожанин, осталась пара часов. Пацанов твоих порешили для дела. Так что сейчас ты поправишь свой охуенный костюмчик, проветришь запах шампусика, нагонешь слезок в глазки, и я отвезу тебя в парк играть роль убитого горем начальника.

Хаато лукаво улыбнулся.

— Если у тебя, конечно, нет предложений поинтереснее.

О, Хаато был очень преданным парнем. Исполнительным. Надежным. Особенно по части своей страсти к веселью.

И не удивительно, что после всего, очень скоро в убежище бога смерти, появилась и сама Эмма Свон. Эта женщина всегда не могла сидеть спокойно. Видимо сказывалось не простое детство, ведь девочке приходилось самостоятельно справляться со всеми невзгодами этой непростой жизни. И эта жажда деятельности ни раз уже приводила эту неугомонную к неприятностям. И ее большое сердце вмещало любовь ко всем, даже к бывшим врагам. Это так же объясняется, что долгое время у нее не было близких людей, а те что были, в конце-концов предавали ее. И конечно же хотелось обрести тех на кого можно было бы положиться. Поэтому эта сказочная семья не смогла отпустить спасительницу одну и отправились в след за ней, не смотря на то что дорога их лежала ни куда-то, а в настоящий ад, для тех у кого остались незавершенные дела.
Этот светлый человечек, как только увидела возлюбленного, не смогла сдержаться и сразу же бросилась ему на шею. Такое проявление чувств было несвойственно прежней Эмме Свон, но Крюку удалось пробить ее защиту и теперь он очень жалел об этом. Ведь если бы она продолжала хранить свою броню, то смогла бы отпустить его без сожалений и смогла бы пойти дальше.
Но уже что свершилось, то свершилось. И конечно же Киллиан был очень рад увидеть любимую женщину еще раз и как следует попрощаться с ней. Дабы она смогла отпустить его и попытаться жить дальше. Только было очень сложно начать этот разговор и увидеть слезы на лице этой чудесной женщины. Это разрывало ему сердце, но так было правильно.
- Родная моя, ну зачем ты опять рискуешь собой? Хотелось сказать это как-то укоризненно, но тепло затопило его сердце, смотря за лучащиеся счастьем, любимые глаза. И конечно же пират не смог сдержаться и начал покрывать лицо девушки короткими поцелуями, не пропуская ни одного сантиметра кожи. Это было очень интимно и не хотелось чтобы это мгновение заканчивалось, оно было так прекрасно. Правда пришлось все же взять себя в руки и отстраниться, дабы продолжить разговор. У них остались важные дела, о которых нельзя забывать, тем более, что Аид мог в любой момент вернуться и застать здесь непрошеную гостью и кто знает что предпринять по этому поводу.
- Я же просил тебя, жить дальше. Ты же понимаешь, что я умер и ни что не сможет заставить мое сердце вновь биться. Как бы горько это не звучало, но все же является правдой. Конечно же мисс Свон не могла броситься в омут с головой, без предварительного плана. Тем более что она притащила сюда не только родителей, Реджину, но и еще сына, которым уж точно не стала бы так глупо рисковать. Но сам Крюк уже не хотел цепляться за призрачную надежду на возвращение, ведь очень больно разочаровываться. Тем более, что для него благополучие любимой было на первом месте, а не собственная шкура. Аиду что-то нужно от гостей и он пойдет на все, чтобы оставить их в своем загробном царстве. Ведь он уже приготовил надгробные камни и приказал пирату выбрать имена тех, кто здесь останется. И пока Киллиану удалось отвертеться, но его везение не может длиться вечно.
- Я очень люблю тебя и не хочу чтобы ты пострадала. Так что бери свой маленький отряд и возвращайся домой. Я понимаю, что Реджина может захватить власть, твои родители ей помогут и очень скоро этот проклятый городок будет в вашей власти. Я даже принимаю, что вам хочется помочь всем загубленным душам и для этого нужно помочь им двигаться дальше. Но здесь очень опасно и вы не понимаете, что это только видимость цивилизованного городка. Кора ничего не решает, здесь другой хозяин и я не хочу чтобы он добрался до вас. Поэтому не спорь, а просто уходи. Это были правильные слова и им стоило поторопиться, так что капитан не долго думая схватил возлюбленную за руку и потащил к выходу. И пока девушка не начала сопротивляться это даже удачно удавалось. Главное было дойти до лифта и затащить туда упрямицу. Каждая секунда дорога и медлить нельзя. Но поддавшись слабости, почти у лифта Крюк сгреб девушку в объятия и страстно поцеловал ее, крепко прижимая к себе. Иногда слов очень мало и действия говорят красноречивее, а ему хотелось показать силу своих истинных чувств. И с большим трудом пират смог оторваться от своей сладкой девочке.
- Не гробь свое будущее и будущее Генри. Живи ради него. Живи ради нас. Я дождусь тебя любимая. Только слова о сыне могли спустить эту женщину на грешную землю и задуматься о его будущем, которое может закончится в любой момент.